Начало недели выдалось жарким. В этот особенный понедельник температура в тени поднялась до сорока двух градусов по Цельсию, накаляя воздух до предела. Все хуторяне и таборчане прятались от беспощадных лучей полуденного солнца. Жители Хутора перестали работать, пить самогон, есть сало; жители табора бросили свои повседневные дела, перестали петь песни, прекратили воровать коней… Никто не мог ничего делать в этот испепеляющий полдень. Никто, кроме Пилагеи Столичной. Ничего не предвещало беды.
Пилагея основательно готовилась. Готовилась к важному дню в своей жизни – Дню рождения своей единственной дочери Аграфинушки. В этот знойный понедельник девочке исполнялось семь лет.
Семь лет… Для Пилагеи это было особенным событием! Дело в том, что глава семьи Столичных (а не для кого не было секретом, что именно Пилагея была главой семьи и бесспорной хозяйкой дома главных самогонщиков на Хуторе) относила себя к верующему сословию, была набожной, идоло-поклонной, религиозной и неприлично фанатичной женщиной. Она безоговорочно чтила все каноны и догмы, соблюдала все правила выбранной ею религии и тихо ненавидела свою дочь. Ненависть эта была неспроста: дело в том, что Пилагея знала, что все грехи, совершаемые детьми до семилетнего возраста, возлагаются на родителей, и этот факт очень ей не нравился. Девочка Аграфина была очень грешным ребенком. Каждый день, с самого своего рождения, Аграфина грешила. Сначала по мелочи, а потом, по ходу «взросления», грехи девчушки стали набирать более крупные обороты: Аграфина постоянно орала, материлась, пела непотребные песни, танцевала неприличные танцы, пила самогон и прочие алкогольные напитки, курила сигареты, сворованные у отца и других хуторян, рвала книги из библиотеки, поджигала соседские сараи, издевалась над бездомными животными и подглядывала по ночам за родителями в спальне. Так что, с учетом поведения девочки, мать ждала ее семилетия как конца Апокалипсиса, зная, что потом ей больше не придется нести перед Богами ответственность за деяния Аграфины, ибо за все свои проступки отныне младшая Столичная будет отвечать сама. И вот этот день настал, выпав по календарю на понедельник.
Пилагея встала рано утром с первыми петухами. Помолилась, принесла жертвы Богам, замесила тесто, испекла пироги с макаронами и салом, наколола дров, нагнала около сорока литров самогона, постирала белье. Женщина делала все сама. Она решила не напрягать в это утро работой свою дочку, потому что решила, что Аграфине и так предстоит тяжелый день, пускай девочка понаслаждается этим прекрасным и жарким понедельником и своим Днем рождения. Но наслаждение это продлилось недолго… Мать решила отправить к бабушке свою дочурку в соседнюю деревню, чтобы та проведала ее и отнесла ей корзинку с гостинцами.
Аграфина очень не хотела плестись в свой День рождения к старой больной, противной старухе со скрюченными когтистыми руками, большими ушами, одним вставным глазом и с гнилыми зубами, но понимала, что если ослушается мать, вместо подарков она, в лучшем случае, огребет полсотни ударов лопатой по спине и весь остаток дня проведет взаперти в погребе, стоя на коленях в чане с сырым горохом со свечкой и молитвословом в руках. Пораскинув своими уже семилетними мозгами, взвесив все «за и против», девочка поняла, что лучше пойти к бабушке, чем орать во все горло из погреба священные тексты (мать не просто заставляла дочь читать молитвы, она требовала, чтобы та читала вслух, да так, чтобы в соседних домах было слышно, да и самой Пилагее было не скучно гнать самогон под звуки голоса Аграфины и прекрасные слова, обращенные к Небу).
Итак, девочку стали собирать в дорогу к бабушке.
Пилагея очень любила свою мать. Поэтому каждый раз, когда она собирала ей гостинцы, она не жалела ничего и нагружала корзину до предела. И в этот раз она собрала ей шикарный гостинец: сорок пирогов с макаронами, тридцать с салом, десять литров свежесваренного самогона, три килограмма сменного белья (дело в том, что бабушка была лежачая, так как ее парализовало еще до рождения внучки и «ходила» под себя), охапка дров и маленький топорик. Накрыв все это сверху марлей и аккуратно перевязав бечевкой, завязав ее в один из морских узлов, Пилагея в очередной раз похвалила саму себя за то, какая она прелестная и заботливая дочь, после чего гневно посмотрела на свою дочурку, Аграфинушку, мысленно прокляла ее, но, вспомнив, что она еще и хорошая, заботливая мать, приступила к сбору в дорогу своего отпрыска: натянула на нее колготки, сверху драповую юбку; надела на дочь тельняшку и кофту ручной вязки; папины армейские сапоги, набитые ватой, чтобы те не слетали с худеньких ножек Аграфины; варежки на резинке и в дополнение ко всему этому нахлобучила ей на голову резиновую шапочку для плавания бардового цвета на случай дождя. Пилагея всегда считала, что здоровье ее ребенка для нее важнее всего, поэтому в любую погоду, даже в такую жару, какая выпала в этот понедельник, она всегда тепло одевала Аграфину, чтобы, не дай Бог, девочку не продуло. Вытолкав на крыльцо ребенка, который от жары находился практически в полуобморочном состоянии, и вручив ему в руки неприподьемную корзину с гостинцами для бабули, Пилагея дала дочери напутственные слова, благословила ее в путь-дорогу и с грохотом захлопнула за ней дверь.
Аграфина отправилась к бабушке в соседнюю деревню. Путь пролегал через Пшеничное поле и Дивный лес.
Девочка шла долго и медленно, волоча за собой огромную плетеную корзину. Аграфина проходила по безлюдным улицам, мимо покинутых жителями окраин и опустевших подворотен родного Хутора. «Куда подевался весь народ?» - задавалась вопросом всю дорогу маленькая девчушка в бардовой шапочке. Ей и в голову не приходило, что все поселенцы родного края прятались от жары и палящего солнца по своим домам, погребам и чердакам. Некоторые редкие хуторчане, которые видели в своих окнах маленькую, теплоодетую соседскую девочку в бардовой резиновой шапочке и в варежках, еле-еле переступавшую от тяжести огромных кирзовых сапог и тащащую за собой огромную ношу, падали в глубокий обморок от увиденного жесткого зрелища. Дойдя до окраины поселений, Аграфина еще раз оглядела своим затуманенным от жары взглядом просторы Хутора и поняла, что она устала и ей не помешало бы немного отдохнуть. Присев на какое то бревно, которое небрежно валялось на дороге, девочка погрузилась в свои светлые и невинные, как она считала, грезы… Различные яркие картинки и образы проносились в голове у ребенка: вот она распивает под кроватью ежевичную сорокоградусную настойку и курит завернутую в газетку какую то травку, сворованную с плантаций Хгэрпесов; вот она уже в резиновых перчатках с вилкой в руках развлекается с маленькой ящерицей, пойманной в родном огороде; вот она уже и в спальне родителей высовывает свой маленький нос и один глаз из-за шкафа и смотрит, как Вальдемар и Пилагея устраивают на кровати свои «пьяные и жесткие» игрища…
Солнце припекало.
У Аграфины пересохло во рту и перестала выделяться слюна. Она решила чуть-чуть попить, ну, или выпить, все зависело от того, что положила в корзину ее добрая и благочестивая матушка. Сняв варежки и вытерев об себя вспотевшие ладошки, девочка умело развязала морской узел (что-что, а от суровой жизни в семье Столичных это она умела делать ловко и быстро), сняла с корзины марлю и стала осматривать ее содержимое в поисках чего-нибудь вкусненького и крепенького… Бутыли с жидкостью лежали на самом дне. Аграфина пораскинула своими вспревшими в резиновой шапочке мозгами и приняла решение, что если она украдет один бутыль с живительной влагой, об этом все равно никто не узнает. Девчушка достала из корзинки бутыль, под горлышко наполненную мутной жидкостью, и заботливо ее погладила, улыбаясь во весь рот, показывая лучам солнца свою обворожительную улыбку, в которой не хватало двух передних зубов. Одним ловким движением девочка откупорила бутылку и за три больших глотка опустошила ее содержимое. Настроение сразу поднялось, и приятное знакомое с пеленок тепло разлилось по телу Аграфины. Дочка Пилагеи подумала, что не мешало бы освободиться от теплой одежды, которую добрая мамочка напялила на нее, но потом пришла к выводу, что лучше этого не делать, ведь если та об этом узнает, и, не дай Бог, она, Аграфинушка, еще и простудится, не миновать ей недельного заточения в погребе за чтением вслух религиозных трактатов. Так что девочка предпочла остаться в колготках, в кофте и в сапогах. Посидев еще несколько минут на бревне под лучами знойного палящего солнца, разбив об камень пустую бутылку и поплевав на дорогу, Аграфина решила продолжить свой нелегкий путь к бабушке. Она профессионально замотала корзину бечевкой, предварительно накрыв ее марлей, завязала сложный морской узел, поправила на голове резиновую бордовую шапочку, надела варежки, поднялась с бревна, взяла в руки чуть полегчавшую корзину и немного пошатывающейся походкой направилась в сторону Пшеничного поля, покидая пределы Хутора.